Интервью Владимира Набокова, прочитанные разом за несколько лет, в которых писатель отвечает одинаково или по-разному на схожие вопросы, порой откровенно досадует на интервьюера, но отвечает ему с неизменной насмешливой иронией, то вдруг говорит резко о том, что когда-то ценил (например, про экранизацию Стэнли Кубрика «Лолита»), не могут не создать, в конечном счете, ощущения понимания писателя и общения с ним, как со знакомым человеком.
И пусть он вел затворническую жизнь, был в стороне от политики и других сообществ или клубов, писал ответы на вопросы дома, чтобы затем передать их журналистам, все же между строк проскальзывают те самые особенности, из которых и состоит восприятие образа писателя.
Въедливый ценитель деталей, ненавистник любой пошлости, исследователь бабочек, создатель упоительных текстовых иллюзий, эстет и придирчивый профессор, читающий лекции с заготовленных конспектов. Он называет Достоевского журналистом, Хемингуэя — писателем для детей, а Манна, Камю и с десяток прочих популярных авторов — посредственностями, за что я немедленно восхищаюсь им.
Как я понимаю этот феномен, по Набокову писатель должен возвышаться над текстом, полностью им управлять, что требует намного большей внутренней работы, чем написание книг эмоционально-исповедальных, как, например, у Достоевского.
Набоков избегал «литературы больших идей», он признавал только фантазию и вымысел, отточенность и прозрачность стиля.
В истории литературы я не могу назвать ни одного писателя, похожего на Набокова, зато могу вспомнить многих людей, подражавших ему. Это ли не признак большого таланта?